Разное

(Продолжение. Начало в №115).
… Первой умерла Вера. Это было в январе, когда стояли самые сильные морозы, а топить было уже практически нечем. Центральное отопление не работало, а все, что могло гореть, было уже сожжено. Приносили иногда по несколько поленьев дров или что-то из легкой мебели из квартир умерших соседей. Веру похоронили на Волковском кладбище. Могилку сами не смогли выкопать. Отдали могильщикам дневной паек хлеба. Мама умерла через две недели. Сама приготовила простыню и наказала обернуть в нее после смерти, легла на кровать и больше не встала. Тихо так уснула, что-то прошептала мне, но я так и не понял что. До кладбища я ее не довез, упал и потерял сознание.
Очнулся в чужой квартире. В комнате находились трое: пожилая женщина лет шестидесяти, красивая женщина лет тридцати и щупленькая девчушка-подросток, похожая на мать. Оказывается, эта красивая женщина похоронила мою маму, расплатившись с могильщиками, и привезла меня к себе домой. Так началась моя жизнь в новой семье и совсем в других условиях. Как я потом узнал, муж Евгении Яковлевны был крупным военным интендантом и за годы службы собрал большую коллекцию антиквариата и немало других ценных вещей. В ноябре 41-го года в склад, где находился ее муж, упала бомба. В живых не остался никто.
Все трое были одна семья: бабушка, ее дочь и внучка. Бабушку звали Серафимой Павловной, а девочку – Ириной. Мою спасительницу, как я уже сказал, звали Евгенией Яковлевной. Она была учительницей русского языка и литературы, но в школе, где она работала, большинство учеников были эвакуированы, а оставшиеся с ноября не ходили в школу. Жили, как я убедился, не на пайковые карточки. В достатке был хлеб, крупы, а иногда и мороженое мясо приносила моя спасительница. Бабушка из дома почти не выходила. Антиквариат из квартиры постепенно уходил на питание.
С осени 1942 года увеличили до 300 граммов норму хлеба по карточкам. Заработала дорога жизни через Ладожское озеро. Жить стало легче. В городе начали пускать трамваи, постепенно уменьшилась смертность от голода. Меня и Ирину учила Евгения Яковлевна дома. Гуманитарные предметы преподавала она, а немецкий язык и математику объясняла бабушка, окончившая в свое время гимназию и знавшая три языка. Таким образом, мы с новой сестренкой за войну освоили программу пятого и шестого классов. Впрочем сестренкой я назвал ее так, условно. Я даже не знаю, на каких правах жил в этой семье. По метрике я так и остался Григорьевым Алексеем. Потом уже узнал, что Евгения Яковлевна оформила себя опекуншей надо мной.
После снятия блокады начали приводить в порядок город. Очищали улицы, весной сажали деревья. Моя опекунша заказала металлический крест, на котором поместили фотографии мамы и Веры. Мамину могилу не нашли, да и кто нам мог бы ее показать. Могильщики и не знали, кого хоронят. Поставили крест на могилу Веры.
В 1965 году я установил там хороший памятник. Евгения Яковлевна уже весной 1944 года приступила к работе в школе, а нас с Ириной приняли в шестой класс. К концу учебного года мы выровнялись с учениками, вернувшимися из эвакуации. За лето мы здорово подтянулись, окрепли. Я и так был довольно высокого роста, и к четырнадцати годам походил на крепкого юношу, а Ирина как-то покруглела, стала кокетливой девушкой. Я почувствовал, что смотрю на нее уже не как на сестренку. Эти перемены в отношениях стала замечать и Евгения Яковлевна.
С первого сентября мы пошли в седьмой класс и начали готовиться к выпускным экзаменам. Я рассчитывал после семилетки поступить в мореходное училище. Все ближе и ближе был конец войны. С осени меня переселили из зала на кухню, где на ночь я устанавливал раскладушку. Бабушка с Евгенией Яковлевной разместились в зале, а Ирина в спальне, подальше от меня.
Дом, где я жил до этого, разбомбили, да и уйти от опекунши я не имел права, хотя родственники по отцу и матери были в Костромской области. Одним словом, весь учебный год я прожил на кухне.
Успешно сдав экзамены за седьмой класс, я подал документы в мореходное училище. Но, к моему великому сожалению, даже не был допущен до экзаменов. Медицинская комиссия постановила, что я не годен не только к морской службе, но и к службе в армии вообще. У меня определили плоскостопие. Это было ударом. Я просто не знал, что мне делать, так хотелось стать свободным, независимым…
А между тем моя спасительница начала как-то по-другому посматривать на меня. Но я еще не понимал, что это значит. Однажды в начале августа она пришла домой необычайно взволнованной и начала со мной, как она выразилась, беседу по-взрослому. Одна из ее подруг по институту предложила переехать в Воронежскую область, где она работала заведующей РОНО. Обещала место директора школы. Свое решение Евгения Яковлевна объясняла тем, что в квартире довольно тесно, а Ирина со временем выйдет замуж и, возможно, будут проблемы с жильем, а мы, дескать, несколько лет поживем в деревне, а там видно будет.
Под «мы» подразумевались она и я. Одной ей трудно будет в деревне, а мне можно окончить среднюю школу и исполнять роль мужчины в доме. Я догадывался, что все это делается неспроста, что меня с Ириной хотят просто разлучить, так как она все больше мне симпатизировала, и наша дружба перерастала в нечто большее. Однако жизнью своей я был обязан Евгении Яковлевне и не стал возражать. Тогда я еще не знал, что у нее совсем другие планы в отношении меня, а когда узнал, то было поздно. Так мы и переехали в Сомовку.
Первые годы жили при школе, а потом нам построили финский дом. С учебой у меня все было хорошо. Дома я пилил и колол дрова, вместе с хозяйкой выращивали на огороде самое необходимое.
К концу десятого класса я стал замечать какое-то слишком вольное поведение своей опекунши. Мне было чуть больше семнадцати лет, а ей тридцать семь, когда мы стали жить как муж и жена.
Окончив школу, я поступил в сельскохозяйственный техникум заочно. На стационар она меня не пустила. Теперь я уже знал почему. Ну а дальше вы и сами все знаете. Работал агрономом-садоводом, а последние пятнадцать лет занимаюсь лесопосадками.
В каких отношениях мы находимся? Выходит, сожители. Оформлять брак она не захотела, хотя я был не против. Это помешало бы ей получать пенсию за мужа-полковника. Лет двадцать мы жили нормально, а потом она начала быстро стареть и пошли сцены ревности, хотя первое время причин на то и не было.
А два года назад, когда лесопитомник заложили в Кругловском саду, я познакомился с пчеловодкой Софьей Скудневой. Постепенно мы сблизились. У нее дочка маленькая растет, а мне в диковинку, интересно! Я ведь так и не стал отцом.
Почувствовав неладное, сожительница стала уговаривать меня переехать в Воронеж или под Ленинград. Да я теперь не хочу никуда уезжать. Привык я здесь, прирос к земле, к своему, хоть и небольшому, рукотворному лесу. А главное, я полюбил молодую, красивую женщину. Она тоже любит меня. И дочка ее ко мне привыкла.
Вот и живу я как бы на два дома, между молотом и наковальней. И перед Евгенией в вечном долгу, и перед Софьей неудобно. Как дальше быть, не знаю. А может, я уже рассчитался с долгом-то? Может, и я имею право на любовь, настоящую семью и своих детей? Вот и вся моя исповедь. А теперь, как хотите, судите или милуйте.
5.
Алексей в очередной раз за время монолога вытер мокрое от пота лицо и попросил попить воды. Николай Иванович еще несколько минут находился в каком-то заторможенном состоянии. Услышанное потрясло его как личная трагедия.
- Ты сейчас успокойся, Алексей Васильевич. Поезжай домой и хорошенько все обдумай. Надо, наконец, принять твердое решение. Или ты заканчиваешь со своей любовью, хотя я в этом сомневаюсь, или официально женишься на Софье. Тогда и мне ответ на жалобу писать будет проще.
* * *
После беседы с секретарем парткома Алексей дома объяснился с Евгенией Яковлевной. Поблагодарил ее за все, что она сделала для него, попросил прощения за то, что не смог дальше так жить и перешел окончательно к Софье. Через месяц они официально оформили брак.
Николай Иванович написал подробную информацию первому секретарю райкома партии. В итоге Алексею Васильевичу Григорьевну объявили выговор без занесения в учетную карточку за моральное разложение. По тем временам – совсем незначительное наказание.
Евгения Яковлевна уехала в Ленинград, к дочери. Как потом выяснилось, дочь, обобрав мать до нитки, отдала ее в дом престарелых, где она и умерла в возрасте восьмидесяти двух лет. Алексей узнал об этом из письма, которое ему прислали из дома-интерната. Оно было написано директором. В нем лежало неотправленное письмо Евгении Яковлевны к своему Алексею с адресом. В письме она просила прощения у Алексея за отнятую молодость и благодарила за совместно прожитые годы.
У Григорьевых один за другим родились трое детей. Две девочки и мальчик. В конце восьмидесятых, когда дети еще учились в средних классах, закрыли школу, затем развалился колхоз. Григорьевы купили дом в районном центре и сейчас уже воспитывают внуков.
Вот так и окончилась эта непростая история, свидетелем которой, пусть и не все годы, был я, ваш покорный слуга, уважаемые читатели.
В. НЕКРАСОВ.
с. Верхняя Матренка.